Рассказы и стихи [публикации 2013 – 2017 годов] - Страница 18

И вообще, что мог знать гвардии младший лейтенант, кроме устремлённой на левый край, на Запад красной линии на свёрнутой в гармошку карте? И за это спасибо. Знал хотя бы, куда должен идти его танк. Это в районе белорусского городка Лиозно. Начало атаки было очень успешным. Ещё бы! После такой артиллерийской подготовки, казалось, вообще в немецкой обороне не мог уцелеть даже случайный муравей. И когда танк наклонялся так, что, казалось, вот сейчас он свалится на бок, это когда гусеница вдавливала в землю каким-то невероятным образом уцелевшее немецкое орудие, уже не было никакого страха.

Но главное, уже не было страха за экипаж. Я-то был обстрелянным, после двух ранений. А четыре мальчика моего экипажа, мои одногодки, лишь лобовой стрелок был старше меня, только сейчас, в этой атаке, впервые узнали, что оно такое, война. Но они были в порядке. Вася Харин вполне прилично вложил из пушки больше десятка снарядов по нужным целям. Вася Осипов, как ни странно, вполне исправно заряжал орудие. А я так боялся за него. Боже мой! Видели бы вы, какого изголодавшегося доходягу я вывез из запасного танкового полка в Нижнем Тагиле! Он мучительно сгибался, с трудом поднимая пятнадцатикилограммовый снаряд. И это не в тесноте танка, и не на ходу, и фактически не одной рукой. Всеми правдами, а больше неправдами я подкармливал и тренировал его по пути от Урала к фронту. Нет, ничего не скажешь – молодцы.

Но вот, когда вечером мы вышли из боя… Это было между Витебском и Оршей. До самого основания выжженное село. Ни одного дома. Только обугленные печи. И трубы из них торчали, как надгробья. И запах.

На рассвете перед боем мы позавтракали. Днём, разумеется, ни о какой еде не могло быть и речи. Следовательно, надо бы перекусить. Но, когда я подумал о еде, меня от тошноты чуть не вывернуло наизнанку. Запах.

Тёплый летний вечер был настоян на непереносимой сладковатой вони. В тот вечер мы узнали, что это запах разлагающейся человечины, изредка сдабриваемой чем-то горелым. Убивал этот запах. И так несколько дней. До самой литовской границы. Бывало и потом. Но только бывало. Временами. А тут, в Белоруссии ежедневно, ежеминутно. До самой старой границы мы не увидели ни одного не сожжённого села. В это трудно поверить, но когда башня после каждого выстрела нашей пушки наполнялась пороховым газом, хоть и нечем было дышать, мы отдыхали от муки этой непереносимой вони.

Сейчас по пути на почту я предпочитаю более длинный путь.

Простите, что рассказал вам об этом, да ещё вслед за рассказом о запахе любимого вина. Но я ведь предупредил, что моё обоняние, это то, чем я одарён, и в то же время моя мука.

Мне так хотелось бы забыть войну! Но не могу. Не получается. Не удаётся. Потому что какой-нибудь пустячок среди полного благополучия на расстоянии сотен парсек и на отдалении в тысячи световых лет от того, что я упорно подавляю в своей памяти, внезапно восстанавливает в моём сознании то время и те проклятые картины.

Спустя пятнадцать лет после наступления «Багратион» я ночами не спал, опасаясь снова ощутить этот запах.

Восемнадцатого мая 1959 года мне удалось осуществить операцию, о которой я мечтал, ещё будучи раненым в госпитале после последнего ранения. Вероятно, именно мечта о такой операции привела меня в медицинский институт.

Через сорок минут после глупой травмы, приведшей к ампутации правой руки на уровне средней трети предплечья у слесаря-сантехника, я начал пришивать эту руку. Врачи скорой помощи постоянно слышали мои просьбы, если случится такая ампутация, немедленно привезти мне пострадавшего. И вот просьба выполнена.

Учиться реплантации мне было не у кого. Таких операций до этого ещё нигде не производили. После операции рука была зафиксирована гипсом. В палате, в которой лежал больной, заняты все девять коек. Так вот, на следующий день все девять больных этой палаты заявили, что в отделении есть только три настоящих хирурга. Меня тоже, как вы понимаете, им пришлось назвать. Ведь именно я прооперировал этого недотёпу-сантехника. А ещё они назвали Петра Андреевича Балабушко и Петра Васильевича Яшунина. Себя, даже не из скромности, я бы исключил из этой компании. Добавил бы профессора Бориса Михайловича Городинского, во время Дела врачей вышибленного заведующего кафедрой хирургии Киевского медицинского института. Можно было бы добавить ещё примерно четырёх хирургов. Да что говорить! За исключением двух дам, хотя во время войны они работали в госпитале, и меня, самого молодого, все врачи нашего отделения были хирургами в медсанбатах. Но даже на их фоне два Петра из одного медсанбата были не просто хорошими, а выдающимися хирургами. Недаром наше отделение считалось лучшим в Киеве. Это очень объективная оценка. Врачи скорой помощи во главе со своим главным врачом, а кто лучше этих людей знал медицинскую обстановку в городе, при необходимости становились пациентами только нашего отделения.

Увлёкся воспоминаниями о своих коллегах и не объяснил, почему девять больных назвали только трёх врачей. Оказывается, они заметили, что все врачи, кроме этих трёх, заходя в палату, немедленно направляются к больному после реплантации и просят его подвигать пальцами. А только два Петра и я не просим двигать пальцами, а нюхаем руку. Это же так само собой разумеется! Как не нюхать. Не дай Бог ощутить даже намёк на тот самый запах!

Ну, а что же Борис Михайлович? Профессор вообще не заходил в мою палату. В операционную он вошел, когда я только начал реплантацию, когда я начал скреплять лучевую кость. Посмотрел и сказал только одно слово: «Сумасшедший! И вышел. Мне кажется, до самой выписки моего больного профессор почему-то поглядывал на меня косо. Возможно, он всё ещё не верил в удачу и опасался появления того самого запаха.